ДОНЕЦК ЖДЕТ УКРАИНУ! ПАТРИОТЫ ТЕРПЯТ УЖАСЫ «ДНР», НО НЕ ПРЕДАЛИ РОДИНУ, И БУДУТ БОРОТЬСЯ ДО КОНЦА!
Это еще и то, что называют «жить дальше».
Расставание с Донецком я переживала тяжелее многих и уж точно тяжелее всех, кого я знаю лично. Меня трогало все — от случайных фотографий до вполне конкретных воспоминаний о том, как там было хорошо. Люди пытались достучаться до моей боли, но она не давалась. Люди предлагали очнуться, но мне нравилось быть без сознания. Я болела так страстно, что еще чуть-чуть, и это стало бы моим призванием. Еще год назад, вспоминая эту дату, я думала, что не смогу это пережить никогда. А теперь я…
Стоп. Тут не совсем честно. По правде говоря, я действительно никогда не смогу это пережить. Но мучительная сентиментальность, заставлявшая меня писать очень многое (а других — плакать над этим часами), наконец-то во мне выгорела. Так заканчивается кислород в закрытой банке, в которой горела свеча. И в целом, я об этом не жалею. Кислород закончился, но свеча-то горела. Так что эти слезы многого стоили. Но теперь пришло время создать вакуум и сохранить в себе любовь, не оставив места гниению.
Что такое Донецк для меня сейчас?
Для меня это больше не розы, не воспоминания и не боль. Для переселенца во мне на первый план всплыло другое. Возможно, чистой воды прагматизм, но я предпочитаю думать об этом в виде нумерованного списка.
1. Донецк — Украина.
2. Украина в Донецк вернется.
3. Когда Украина вернется, я поеду в город восстанавливать его из небытия (даже если мне будет 70, и я буду больше мешать).
4. В Донецке остались люди, которые ждут Украину, ждут возвращения жизни и даже немножко ждут меня. Они и есть мой город.
5. Он существует. Я возрожу его для них, а потом…
6. …уеду насовсем.
С пунктом 6 я еще не определилась, но сейчас и не время. Я прокручиваю в уме этот план, и он кажется мне естественным. А тот, у кого есть хороший жизненный план, вряд ли будет думать о чем-то другом, правда же?
Этот «хороший жизненный план» научил меня смотреть на вещи спокойнее. Прежде всего ушла патологическая потребность пристально следить за всей мерзостью, которую писали об Украине, украинцах, переселенцах «на той стороне». Информационная гигиена для меня стала настолько актуальной, что я не хожу это читать даже тогда, когда это нужно для сбора материала для статьи. Мне говорят: вот там-то вышел такой-то пост, почитай, тебе пригодятся цитаты. А я не иду. Я считаю, что есть определенные виды грязи, которую всегда стоит оставлять за порогом.
После того, как прошла эта детоксикация от ненависти, я увидела, что Донецк — это только люди. Из последних сил держащиеся за жизнь люди, которые… я хотела написать «являются патриотами Украины», но их суть глубже даже патриотизма. Скажем так, Донецк — это люди, оставшиеся людьми вопреки всему ужасу. Когда-нибудь, когда это станет безопасно для них, я назову их всех по именам. А пока лично для меня стоит бороться за Донецк только во имя этих людей.
Потом ушло самоистязание. Вот бульвааарчик, вот вокзааальчик, а посмотрите, каким был аэропортиииик! Все было отлично. Но, к сожалению, многое осквернено, а многое теперь предстоит возрождать. Я не против над этим поработать. Но теперь я против рыданий об этом. И сама не плачу, и других отговорю. В конце концов, если потратить силы на слезы сейчас, то кто будет работать потом?
Вместе с самоистязанием ушла ненависть. Нет, я больше не играю во всепрощение. Это было в моем старом Донецке, когда я могла улыбаться в ответ на моральное насилие, прощать подлость и терпеть скотство. Прощения не будет, но не будет и ненависти. Есть люди, которых для меня больше нет, каким бы наигранным ни казался этот каламбур. Когда мои великодушные друзья будут благородно здороваться с ними, потому что простили, я буду переходить на другую сторону улицы. Всегда. Я не великодушна ни капли. Но и «сдать сепара» — это не про меня. Во мне нашлась тонна злости, но не нашлось ни грамма подлости. Донецк меня не так воспитывал. Если кого-то воспитывал так, то… возможно, у нас просто был разный Донецк.
В этом, кстати, сут. Донецк — разный. Какой Донецк спасать, каждый решает сам. Но здорово то, что и сам Донецк решает, каким ему быть. Что-то подсказывает мне, что он вот-вот выберет правильное решение. Я не буду давить, но потом помогу.
Главный вывод за два года — сейчас время только для того, чтобы расходовать силы на любовь. Все, кто хоть немного ее не вызывают, выносятся за поля. Остаются лишь те, перед кем не стыдно расплакаться после долгой разлуки. Моя недавняя поездка в Мариуполь показала, что их довольно много. Оставив там немало слез, я поняла, что этого-то как раз и не хватало. О былом Донецке надо было сразу плакать до дна. Тогда это не затянулось бы на два года.
Былого Донецка больше не будет. Это стоило понять не 17 июля 2016-го, а 17 июля 2014-го.
И если оглянуться на это время, то самым тяжким, самым невыносимо жутким для меня останется только этот день.
Я проснулась и поняла, что спать на этой постели мне придется теперь еще очень нескоро.
Я ждала, пока у подъезда погрузят вещи в машину на Киев (тогда они еще ходили), и врала соседке, что мы просто перевозим их на дачу. Эта соседка, Марина Николаевна, умерла весной 2016-го. Я больше никогда ее не увижу. Она была символом моего двора и моей улицы.
Я не успела съездить на могилу к папе. Сознательно. Твердо решила вернуться в день его рождения — 3 августа. Не вернулась. И два года не могу вернуться.
Но самыми страшными, самыми глухими — такими, что не хочется даже глядеть в эту бездну, были всего 20 минут. Поездка на такси от дома до вокзала. Ни за что на свете
никому
никогда
даже если это враг
даже если это убийца
даже если это предатель
я не желаю такой поездки.
Во мне отболело многое. Но касаясь земли Донетчины руками, раня пальцы о розы на вокзале в Волновахе (40 минут до дома!), вдыхая донецкий воздух, я болею только этими 20 минутами.
Они не заживут даже тогда, когда я вернусь. И только за них я не прощу тех, кто заставил меня это пережить. Но слово «месть» я не произношу. Я не вижу в этом ни целесообразности, ни потенциала, ни преимуществ. Месть? Да ну, это не ко мне, это без меня. Это случится и так. В конце концов, те, кто заслуживал «ответки», уже ее получили. С ними произошло худшее, что могло — утрата себя. Мне нечего делать в этой истории.
То, что я буду жить, я поняла далеко не сразу. Но черт возьми, тяжело не жить, когда соседка в твоем новом доме выходит поддержать тебя в разбирательствах с обнаглевшими коммунальщиками. Когда замученная работница УТЗСН (прости Господи!) в твоем новом городе встает ради тебя из-за стола и несет твои документы какому-то специалисту, потому что ей тебя жаль, и ей хочется помочь. Когда все дети в твоем новом дворе знают тебя по имени и рады тебя видеть.
Если не жить во всем этом, то это просто предательство. И на фоне этого детского «тетя Аня, давай играть в кота!» я делаю самую тяжелую вещь, на которую, кажется, была не способна. Я наконец-то открываю спрятанную на самое дно моей души фотографию — заглавный снимок к этой статье. Она кривая, потому что была сделана случайно. Она ничего не отображает, потому что там и нет ничего — двор, кусок дома, улица, случайный сосед. Телефон случайно сделал ее сам.
И она святее всех святых, потому что это вид из моего донецкого окна. Взглянуть на это фото раньше означало умереть на месте. А сейчас я смотрю во все глаза, и мне не больно (ну… почти). Мне больше некогда перекатывать в районе солнечного сплетения свою боль, мне пора играть в кота.
Моей любимой книжкой в донецком детстве была (конечно же!) «Унесенные ветром». Я запомнила одно из главных правил: я не буду думать об этом сегодня.
Я вернусь в Донецк какого-нибудь нового 17 июля. Или 3 августа (это даже вернее). Но я не хочу думать о том, как это будет и почему. Я не хочу проигрывать сначала одни и те же печальные мгновения. Я не хочу консервироваться в ожидании этого, когда все располагает к тому, чтобы жить сейчас. Когда-нибудь (не знаю, когда) я буду об этом плакать. Но не сегодня.
Я подумаю об этом потом.
Источник: «newsonline24»
