Россия опять на пороге 17-го
Ушедший 2016 год в России в политическом смысле оказался довольно тихим, несмотря на перестановки в верхах, парламентские выборы, внешнеполитические борения, экономический спад и даже арест министра Алексея Улюкаева.
Летом политолог и преподаватель МГИМО Валерий Соловей точно предсказывал перестановки в верхах российской власти и говорил о возможности досрочных выборов президента, на которые, по его словам, с некоторой долей вероятности Владимир Путин может не пойти, выдвинув вместо себя другого кандидата. В последнее время, однако, разговоры о досрочных выборах затихли, Путин высказался о них на недавней пресс-конференции как о “нецелесообразных”, и логика самосохранения режима подсказывает, что в 2018 году президент останется на своем посту и будет руководить Россией еще шесть лет.
Что же касается предположений об оживлении политической жизни и брожении на самом верху, высказывавшихся в течение года, то порой закрадывается подозрение, что какое-то специальное подразделение администрации президента просто создает обществу ощущение “движухи”.Валерий Соловей, автор недавно вышедшей книги “Революtion! Основы революционной борьбы в современную эпоху”, впрочем, с таким предположением не согласен и считает, что страна – на пороге политического кризиса:
– Власть никогда не интересуется тем, чтобы развлекать подданных. Подданные сами прекрасно себе находят развлечение, пытаясь догадаться о том, какие планы лелеет и вынашивает власть на их счет. Что касается итогов 2016 года, то мне думается, они станут понятными только по прошествии некоторого времени. У меня ощущение, что власть в 2016 году сделала все возможное для того, чтобы создать условия для политизации российского общества. Есть такое определение политики, что это любой вопрос, в который вмешивается государство. В этом смысле в России все сферы жизни стали политическими. Власть вмешивается всюду. И вас начинает раздирать зло, потому что вы ни на что повлиять не в состоянии, вообще ни на что. Вы хотите сходить на выставку и узнаете, что выставку разгромили. Министр культуры начинает вас учить патриотизму, рассказывать, что патриотично, а что нет, и что подлецы – это те, кто придерживается иной точки зрения. Вы хотите поставить “лайк” в социальной сети, сделать перепост и вспоминаете, что у нас есть закон о “лайках”. Вы всюду ощущаете государство. Вы хотели бы не заниматься политикой, но она сама вас достает и берет за горло. Это все заслуга власти, она сделала все возможное для политизации общества. Это пока еще не проявляется явно, но, я думаю, проявится не в очень уж отдаленном будущем.
Вторая важная тенденция, мне кажется, была весьма заметной в послании президента Федеральному собранию и в пресс-конференции Путина в декабре: власть не может предложить обществу никакой перспективы. В стране тяжелый длительный кризис, люди это ощущают, они перешли к сберегающей модели поведения, минимизировали и без того небольшие расходы, и они ожидают от власти, что она скажет им что-то внятное, обнадеживающее про свет в конце тоннеля. А слышит какие-то невнятные малоубедительные слова непонятно о чем. Ни одно из выступлений президента последних месяцев не отвечает на коренные проблемы, которые беспокоят общество: снижение доходов, инфляция, безработица, развал здравоохранения, образования. Об этом никто ничего не говорит. Власть самоустранилась.
Наконец, третья тенденция – превращение того, что власть называет борьбой с коррупцией, в инструмент селективных репрессий, прореживающих элиту. Какова цель этих репрессий? Во-первых, это способ экономического передела активов. Пирог сжимается, борьба обостряется, а стороны, у которых есть влияние, используют те инструменты передела, которые им привычны. Для силовиков привычнее арест. Вторая сторона этой якобы борьбы с коррупцией – поддержание лояльности бюрократии. Арест Улюкаева был апофеозом этой политики, он показал: у нас неприкасаемых нет, вы все можете оказаться в следственном изоляторе или, в лучшем случае, под домашним арестом. Все, начиная от клерка и заканчивая федеральным министром. И вы не должны понимать, почему это произошло, потому что как только вы понимаете логику репрессий, то можете себя защитить. Репрессии должны носить алогичный характер. Но одновременно они не должны быть массированными, поскольку в противном случае у вас возникнет желание “сдернуть” из страны. Сейчас не 30-е годы, границы прозрачны, из России можно бежать практически в любом направлении, если у вас есть хотя бы небольшие материальные ресурсы. Эти три тенденции в 2016 году сформировались, в первую очередь, усилиями власти, но результат их будет виден позже. Лично для меня это и есть главный итог года.
– Обсуждение выборов высветило важную вещь: никто, кажется, не в состоянии представить себе, что власть может смениться на выборах. Никто из экономистов не прогнозирует таких сильных социальных потрясений, что люди выйдут на улицу: уровень жизни и ожидания людей потихонечку сползают вниз, но это потихонечку может тянуться годами, если не десятилетиями. Когда ты вовлечен в обсуждение политики, кажется, есть интересные политические события, но если посмотреть с высоты птичьего полета – кажется, все совершенно забетонировано.
– Взгляд с высоты птичьего полета не может проникнуть под землю и разглядеть тектонические движения в массовом сознании. А прогностические способности методов, которыми мы пользуемся, более чем ограниченны, что в экономической, что в политической науке. В России методы классической политической прогностики вообще не работают – это вам скажет любой уважающий себя политолог. Но даже там, где эти методы разработаны очень хорошо, они все равно дают сбой. Напомню о двух сбоях уходящего года: Brexit и победа Трампа. Существовал аналитический консенсус и насчет невозможности Brexit, и насчет выборов в Соединенных Штатах. Демократическая администрация США даже теоретически не рассматривала возможность передачи дел республиканцам. Вот, пожалуйста, колоссальное экспертно-прогностическое фиаско. И почему этого не может произойти в России?
И еще одно обстоятельство, которое я считаю чрезвычайно важным: все, кто занимается экспертизой в России, публично выступая с какими-то оценками, просто боятся. Боятся довести до логического завершения некоторые свои рассуждения и обнародовать некоторые свои предположения. Боятся репрессий или, если мягче, “негативных санкций”. Я считаю, что этот страх преувеличен, но наблюдаю его во многих людях. Интеллектуалы сейчас боятся значительно больше, чем два-три года назад. Многие вещи обсуждаются исключительно кулуарно. Поэтому я бы предложил немножко подождать и посмотреть, что произойдет. Я не боюсь высказывать свое экспертное мнение и могу с уверенностью говорить, что в следующем году нас ожидает начало серьезного политического кризиса. Подчеркну – именно начало, сам кризис будет разворачиваться года два с половиной-три, и кульминацией его станут как раз президентские выборы. Что касается возможности смены власти на выборах, то существуют различные формы политических перемен, которые демонстрирует история, в том числе совсем свежая. Советский Союз превратился в Россию в ходе революции, и я могу сказать как ученый, который довольно давно занимается изучением подобных явлений, что революция, начавшаяся в России на рубеже 80–90-х годов, еще не завершилась. С высокой вероятностью нам предстоит пережить еще один революционный пароксизм.
– Звучит впечатляюще. Но мы обсуждаем будущие выборы как некий триггер политических событий – и непонятно, насколько обоснованно. Обсуждается, например, допустят ли Алексея Навального, – но ведь это просто решение власти, что ей более выгодно. Не является это вообще ложной посылкой – разговор о выборах?
– Ложной посылкой является то, что мы фаталистически ощущаем себя жертвами обстоятельств, что готовы сидеть сложа руки и наблюдать, как все происходит, пожимать плечами и говорить: ну как же, все запрограммировано. Ничего подобного. Ситуацию легко можно изменить целенаправленными политическими действиями – вне зависимости от того, будет Навальный допущен к выборам или нет. Для этого просто надо понять, что ситуация крайне неустойчива, не зацементирована, а все ровно наоборот: система разбалтывается все интенсивнее, снижается дееспособность власти, и сейчас у любой оппозиции, если она только действительно оппозиция, есть прекрасная возможность повлиять на ситуацию. В 2014–15 году это было невозможно, сейчас щелочка возможностей открывается.
– Несколько месяцев назад вы говорили о возможности того, что Путин не пойдет на выборы, что есть разные кандидатуры, которые власть может выдвинуть на этих выборах вместо него. Вы ссылались на источники в администрации президента. У меня такое ощущение, что сейчас (и может, это совпало с арестом Улюкаева) эти утечки прекратились, разговоры затихли. Нет у вас ощущения, что кто-то выдавал желаемое за действительное?
– У меня нет такого ощущения, насколько я знаю, это обсуждалось. Более того, прекращение разговоров не означает, что сама по себе возможность отменена. Сейчас Владимир Путин собирается баллотироваться, но есть обстоятельства, которые не под силу перебороть даже ему, и если эти обстоятельства проявятся, то он на выборы не пойдет, пойдет другой человек. Человеческая жизнь, история непредсказуемы, мы не властны над многими обстоятельствами – ни президенты, ни монархи, ни диктаторы. Так что все еще может перемениться. Планы президента Путина будут понятны на рубеже лета – осени 2017 года. Тем более он выглядит человеком, который устал от власти и тяготится ею, – это было заметно даже на пресс-конференции. Это не означает, конечно, его готовности отказаться от власти, но то, что он тяготится ее публично-ритуальной стороной, мне кажется очевидным. У него вызывает раздражение необходимость таких ритуалов. Может быть, он предпочел бы править страной, находясь за кулисой. А это предполагает иной формат взаимоотношений органов государственной власти, несколько иную роль самого Владимира Путина.
– Да, обсуждалась концепция, что устройство власти перекраивается и Путин становится неким духовным лидером.
– Конституционная реформа готовится. Другое дело, что никто – даже те, кто ее готовит, – не знает, будет она запущена или нет. Как никто не знает, будет ли запущена программа экономических реформ. Есть распоряжение завершить ее досрочно – не к лету, а чуть ли не к началу весны.
– Экономические реформы как раз хороший пример, чтобы понять, как устроена эта власть. Я только что где-то прочитал, что готовится очередной пакет экономических реформ, и судьбу этого пакета легко предсказать – это та же судьба, что и у всех остальных пакетов экономических реформ: они пылятся где-нибудь в подвалах Белого дома. Для того чтобы провести осмысленные экономические реформы, надо провести политические реформы, и Путин должен сам демонтировать режим, который сформировал в интересах личной власти. Представить, что он пойдет на это, практически невозможно, разве что при тех обстоятельствах, о которых вы говорили и которые, видимо, в руках Бога, перед которыми смиряются и президент, и монарх. Ощущение, что всем мечтателям во власти предоставили возможность придумать какие-нибудь реформы. Но есть же логика, которой Владимир Путин руководствуется в защите своих интересов. Зачем ему экономические реформы, которые с высокой степенью вероятности подтолкнут страну к политической нестабильности, как в свое время попытки экономических реформ в значительной степени разрушили Советский Союз?
– Я разделяю точку зрения, что указание готовить экономические реформы дано не для того, чтобы их проводить на самом деле, а скорее для того, чтобы чем-то занять людей, чтобы создать ложные фокусы для общественного внимания. Хотя когда подобные указания раздаются, вполне может существовать искреннее желание что-то изменить. Но по мере того, как реформы готовятся, ситуация меняется и желание может пропасть. Дело в том, что у власти помимо главного движущего мотива – сохранить власть и связанную с ней безопасность и активы – нет никакой железной логики. А поскольку нет железной логики, нет институтов, то ситуация подвержена внезапным и резким изменениям, которые могут стать результатом наложения ряда обстоятельств. Все в мире рано или поздно заканчивается и все меняется, кроме высшей глупости и высшей мудрости, – так говорил Лао Цзы. Я вам напомню волнения рубежа 2011–12 годов, которые оказались совершенно неожиданными для Кремля, и упоминавшиеся нами неожиданности этого года в Великобритании и США.
Некоторые вещи – в частности, это касается массовых настроений – люди скрывают сами от себя, они боятся их проговаривать вслух. Отсюда и социологическая аксиома о непредсказуемости массовой динамики. Постфактум историки, политические ученые, теоретики будут находить некие закономерности, обнаруживать тенденции. Но когда ты находишься в процессе, ты их часто не видишь, ты не можешь отделить главное от второстепенного, понять, сочетание каких факторов способно привести к переменам. Но в целом турбулентность нарастает, а дееспособность власти и государственного аппарата снижается. Государственный аппарат был очень напуган арестом Улюкаева, и эта инерция сохраняет свою силу. В Ростовской области город Гуково фактически полностью заблокирован, там своеобразная “антитеррористическая операция” проводится против целого города, поскольку живущие в нем горняки, не получающие зарплату много месяцев, решили протестовать, хотя и стоя на коленях: поехать в Москву добиваться справедливости, естественно, у президента Путина. А если таких Гуковых станет несколько? А если где-то они решат встать с колен и снять веревку, которую они себе сами на шею повесили? Что произойдет?
– Национальная гвардия существует для этого.
– Гвардия – это фикция. Наиболее профессиональные люди туда просто не пошли. Поэтому гвардия – это внутренние войска, которые способны только стоять в оцеплении. Пытались создать дееспособные элитные части, но то, что было, развалили, а новое не создали.
– Вы хотите сказать, что, несмотря на то что власти были напуганы событиями 2011-12 годов, несмотря на все разговоры о реформе сил по борьбе с беспорядками, власть в результате менее готова к массовым волнениям?
– Абсолютно точно, она сейчас менее готова, чем на рубеже 2011–12 годов. Не надо путать впечатление, которое она пытается произвести, с реальностью. Власть очень хорошо производит впечатление брутальной, уверенной, бесцеремонной, но на самом деле она далеко не так сильна именно сейчас. Другое дело, это не означает, что есть силы, готовые воспользоваться слабостью нынешней власти. Здесь, если хотите, взаимный паралич.
– Вы говорите о том, что госаппарат напуган арестом Улюкаева. Можно судить о том, к чему ведет этот испуг?
– К параличу, снижению эффективности. Все будут работать с оглядкой, все будут бояться переступить через закон. А как вы понимаете, в России никакое дело нельзя сделать, если вы строго следуете даже букве закона и должностным инструкциям. И, как мне рассказывали люди, интегрированные в аппарат, у многих возникает сейчас желание последнего “хапка” – сорвать кусок и уйти с госслужбы. Использовать, так сказать, последний шанс. В целом же это ведет не к тому, чего добивалась власть, – к повышению эффективности, а к параличу и снижению эффективности деятельности госаппарата.
– Люди от испуга становятся более лояльными или менее лояльными?
– Давайте не путать декламации и практику. Лояльность проверяется только тем, как вы себя поведете в критической ситуации. В критической ситуации эти люди не будут выполнять ни одного распоряжения и приказа, они просто исчезнут, у них не будут работать телефоны, они будут недоступны для всех видов связи, они заболеют, они найдут способ не выполнить ни одного, с их точки зрения, опасного решения. Так уже бывало в истории Российской империи, в истории СССР. Всегда все происходит одинаково: в час X все твои генералы, секретари обкомов, которые клялись в верности, вдруг исчезают. Если, конечно, час X наступит – мы же сейчас обсуждаем гипотетическую ситуацию. На самом деле результаты действий власти прямо противоположны тому, что она планировала, и это очень типично для России. Кстати, провал попытки создания национальной гвардии привел к тому, что были заблокированы планы объединения разведслужб, – стало понятно, что это приведет к полному параличу.
– Вы фактически говорите, что власть слаба.
– Она не так сильна, как пытается представить и как мы это себе воображаем. Она, естественно, сильнее оппозиции, но далеко не гранитная глыба.
– Как вы думаете, Путин осознает эту слабость или, точнее, недостаточную силу?
– Потребность в информации у власти очень остра, отчетности становится все больше, введен ежедневный, а не еженедельный или ежемесячный, как раньше, мониторинг. Но это как раз похоже на историю, когда вы под ворохом информации не можете разглядеть тенденции, не можете понять, откуда исходит угроза. Есть ощущение, что что-то неладно, но вместе с тем есть слепая уверенность, что ничего страшного не произойдет, а все само собой рассосется. Это давнишняя предпосылка действий любой власти в России: давайте не расчесывать, может быть, само собой как-то рассосется. Но если власть начнет увеличивать фискальное давление – а она это делает, – она не может рассчитывать на то, что все само рассосется. Во всех книгах написано, что усиление фискального давления – прямая и самая короткая дорога к социальным волнениям.
– По-моему, тут важна скорость падения. Если это потихоньку и незаметно, то люди успевают привыкнуть.
– Есть предел для любой адаптации, и я думаю, в России к нему уже подошли вплотную. Если в среднем семья 70–80% своих доходов тратит на то, чтобы покрывать жизненно необходимые нужды – еда, транспорт и ЖКХ, то есть на инвестиции в себя практически ничего не остается, – мы у предела. Конечно, можно перешагнуть через этот предел, но я бы не стал ручаться, что люди будут терпеть бесконечно. И главное, никто не знает, где проходит та черта, за которой терпение кончается. Это можно выяснить только эмпирическим путем – что власть и делает, усиливая давление, – но когда она это выяснит, будет уже поздно.
– С 2011 года, как Путин решил вернуться в кресло президента, власть постоянно ужесточает контроль над обществом, завинчивает гайки, используя все мыслимые предлоги. Это можно экстраполировать на будущее? Власть и дальше хочет так действовать?
– Мне кажется, власть уже понимает, что перегнула палку. Но фарш обратно не прокрутить – у административно-полицейской машины есть собственная логика и инерция, ее уже не остановить. Если вам проще раскрывать дело по учетным записям в “ВКонтакте”, то вы это и будете делать и блестяще выглядеть в учетных показателях. “Борьба с терроризмом” идет более чем успешно. В последние месяцы было заметно, что власть хочет как-то договориться с мастерами культуры. Ей не нравится тот конфликт с ними, который был спровоцирован действиями самой власти. Но есть логика системы, которая уже запущена. И здесь мы возвращаемся к предыдущему вопросу: а предел существует или нет? Я думаю, что он существует и мы его увидим. В Тунисе в 2010 году, в Египте в 2011 году гайки были закручены куда круче, чем в Российской Федерации, там голову поднять было нельзя, ан вон что случилось.
– Эти аналогии всегда слишком сложны, чтобы на них опираться.
– Речь идет о том, что социальные и политические движения очень часто непредсказуемы – даже в плотно контролируемых и закрытых обществах.
– То есть вы считаете, что российская власть, последние годы закручивавшая гайки, сейчас хотела бы их немного открутить?
– Часть власти, потому что у власти несколько фракций. Те, кого можно назвать политическими технократами, понимают, что гайки затянуты чересчур. Но так называемые “силовики” и связанный с ними репрессивный аппарат желают все контролировать. А все контролировать в России фактически означает все репрессировать. У нас запрещено все, что не разрешено, – мы к этому сейчас стремительно движемся. Это то, с чего я начал, – что в России все становится политикой, потому что всюду влезает власть. И существует конфликт между “технократами” – я даже не называю их либералами, они не либералы, – и “силовиками”. И Путин балансирует между двумя этими фракциями.
– Тоже сложная вещь, никогда не поймешь. Про человека думаешь: а, наверное, он технократ, – ан нет.
– (Смеется.) Люди у нас тоже очень пластичны и контекстуальны. Это же не более чем схема, но схема, которая что-то очень важное улавливает. Этот конфликт во взаимоотношениях “технократов” и “силовиков” всегда был заметен и продолжается сейчас. Это обычная логика самосохранения частей системы в условиях ограниченности ресурсов. Если вы хотите поглотить оставшиеся ресурсы, вы должны доказывать свою нужность, должны пугать, должны заниматься экспансией. “Силовики” этим и занимаются. Другие, которые эти ресурсы вроде производят, “технократы”, говорят: слушайте, у нас мало ресурсов, давайте мы как-то ограничим амбиции, попробуем договориться, попробуем что-то изменить.
– Я не понимаю, откуда берется политический вес “технократов”. Есть же логика сохранения власти. Представим гипотетически, что какой-нибудь помощник Путина в администрации президента прочитает это интервью, вдруг испугается и скажет: ой, в 2017 году могут подкрасться какие-то страшные вещи, давайте-ка мы с этим что-то сделаем. А что можно сделать? Действовать можно репрессивно. Запретить Навальному участвовать в выборах, вам запретить в МГИМО работать, еще кого-нибудь разогнать. Однако до сих пор подобного не происходило. Я не понимаю, откуда берутся эти ресурсы сохраняющегося во власти условного “либерализма”.
– Это не либерализм – это технократизм. Эти люди более-менее представляют, как устроена экономика. Путин чувствует, что “силовики” экономикой управлять не способны, они ее разрушат мгновенно. Поэтому он им и не дал карт-бланш на превращение репрессий против Улюкаева в репрессирование всего экономического блока кабинета министров и снятие премьер-министра Медведева. Путин, во-первых, доверяет Медведеву, а во-вторых, понимает, что “силовики” экономикой управлять не способны, у них нет вообще никого, кто способен управлять экономикой, кроме, возможно, Белоусова (помощник президента России Андрей Белоусов. – Прим.). Но он сам по себе, у него нет ни команды, ни концепции.
– И это, грубо говоря, сохраняет Навальному относительную свободу?
– У Алексея Анатольевича Навального, мне кажется, другая история. Репрессировать его уже опаснее, чем держать в подвешенном состоянии с братом-заложником. Все подвешены. Что касается моей скромной персоны, то любая система испытывает потребность в фигуре паяца, который, смеясь, говорит о том, о чем остальные боятся даже подумать, не то, что вслух произнести.
– Давайте поговорим о прогнозах, которые все так любят и которыми вы прославились в этом году.
– Это не моя заслуга, а журналистов.
– Боюсь, теперь уж вам не увернуться.
– Правда, уже никуда не денешься.
– У вас есть яркие прогнозы на 2017 год? Понятно, это динамическая вещь, сами предположения о будущем могут это будущее менять. Если бы все завтра начали поговаривать, что Медведев идет на пост президента, то это могло бы быть действительно информацией о намерениях Медведева, а могло бы оказаться специально запущенным слухом, чтобы воспрепятствовать этому выдвижению, а то и посмотреть, как Медведев будет себя вести, вдруг он тут и проколется. Но вдруг у вас есть представления о вероятном событийном ряде 2017 года?
– У меня такого яркого впечатляющего сценария, к сожалению, нет. У меня есть уверенное ощущение, что мы вступим в политический кризис. Но я не могу вам сказать, с чего он начнется. Скорее всего, это будет совокупность чего-то происходящего во власти и неожиданных эксцессов на низовом уровне, в том числе, возможно, массовых протестов. Но это будет первая стадия, которую удастся купировать, в Кремле вздохнут с облегчением, а потом все развернется с новой силой в 2018 году. Это не только моя оценка, а оценка людей, которые очень заинтересованы в понимании политики в России и которые своими, не очень понятными мне, но весьма эффективными аналитическими методиками пришли к такому выводу: в 2017 году в стране начнется политический кризис. Я знаю, что существуют методики, которые позволяют предсказать нестабильность, по уверениям их авторов, со стопроцентной точностью (я бы сказал, точностью не менее 75 процентов), – не то, как будет развиваться кризис, но то, что страна вступает в него.
– И эти методики говорят, что в 2017 году все начнется?
– Насколько я понял, да.
– То есть фактически прогноз такой: в 2017 году, сто лет спустя после русской революции, в России опять все начнется?
– Подчеркну: не революция, начнется именно политический кризис. У него будут свои этапы, приливы и отливы, он займет в общей сложности два с половиной – три года, и его кульминацией, видимо, станет 2018 год.
– 2017 год плюс два-три года – это 2019–2020-й.
– Это имеется в виду уже выход из кризиса.
– У вас есть представление, какой будет Россия на выходе из кризиса к 2020 году?
– У меня есть некоторый желательный образ, но представления не может быть в принципе. Даже если мы знаем диспозицию сил на входе в кризис, из этого не следует, какая диспозиция окажется на выходе. Это абсолютно непредсказуемо. Предсказать, как кризис будет развиваться, невозможно из-за того, что вы назвали динамизмом ситуации, а я называю обилием переменных. Но я уверен, что политическая система России будет решительно переформатирована.
– Тут два вопроса. Структура власти – можно представить себе, что Россия превратится в парламентскую республику, – и второе, вопрос персоналий. Не окажется так, что в новой структуре будут старые люди?
– Когда речь идет о масштабных политических кризисах – это, как правило, и смена людей, и изменение самой политической системы. Россия необязательно станет парламентской республикой или президентско-парламентской, она может превратиться в нормальную президентскую республику, потому что сейчас это сверхпрезидентская республика. Но изменить все, чтобы ничего не изменилось, уже не получится.
